Глава 2. Часть 5 Заключительная

Я была на фермах, которые пытались балансировать между веганством и экоустойчивостью. Все содержали домашних птиц: кур, уток, цесарок. «Это компромисс», - неизменно повторяют они, всегда защищаясь. Других это озадачивает. Компромисс? Разве куры не живут на фермах? А фермерам не нужны куры? Компромисс возникает, только если накладывать веганскую этику на биологическую природы почвы и круговорот питательных веществ. Это факты, которые сталкивают веганов с “Маленькой фермой ужасов” и растениями, требующими еды!

​

Я провела выходные на одной из этих ферм для конференции по возрождению местной экономики. Это было в северной части штата Нью-Йорк. Инструкция, как добраться начиналась со слов: ”направляйтесь в Канаду, затем поверните". Было холодно даже в августе. Они сказали, что были веганами и использовали пермакультуру. То, что я увидела, было сложносочиненным гибридом, и, как и все гибриды - фактически бесплодным. Было много грядок с многолетними растениями, плодовыми деревьями, виноградными лозами и кустарниками, огороженных и обсыпанных мульчей. Повсюду были расставлены таблички: «По грядкам не ходить».

 

«Пожалуйста, не ходите по грядкам», - повторял Даг. Он был настолько изможден, что, когда я впервые увидела его, мое сердце пронзила боль сострадания. “Рак, химиотерапия, о, Боже”, - такой была моя первая реакция. Но он не умирал. Он просто не ел. Стажеры - молодые, серьезные, преданные, тоже выглядели плохо. У некоторых из них была явно выраженная сгорбленная спина - слишком много мышечной массы было потеряно, чтобы стоять прямо. Несколько человек имели полностью отрешенный взгляд, но не из-за марихуаны - тут наркотики не приветствовались, и я поняла, что это было от голода. Была ли я единственной, кто это заметил? Неужели остальные не видели ничего страшного в этой эстетике скелетов?

​

«Ферма основана на принципах пермакультуры», - пояснил он, - Мы не перекапываем и не пашем. Мы обогащаем почву мульчей, и, за исключением некоторых однолетних овощей, все растения - многолетние».

Звучит неплохо.

​

Азиатские груши, крыжовник, выносливый киви, черника. Это все хорошо, но люди не могут выжить на одних фруктах. Чем они питались?

​

На заднем дворе копошились куры и цесарки.

​

«Они нужны нам для борьбы с вредителями и для очистки грядок», - извинился он. Теоретически. В реальности птицы жили в проволочном загоне, и, хотя там было просторно и безопасно, они давно выкопали все из земли под ними. Ни травы, ни жуков не осталось: чем они питались?

​

Экономической основой фермы были деревья. «Деревья - это все, что у нас есть,” - защищался он. - Посмотри на эту землю. Видишь склон? Качество почвы? Мы с трудом можем вырастить салат.” Таким образом они создали экоустойчивую лесозаготовку, товары для лесной промышленности. А это означало пару ломовых лошадей и больше извинений. В отличие от тракторов, лошади не нуждались ни в ископаемом топливе, ни в сталелитейных заводах, ни в горнодобыче, ни в банковских кредитах. Они могут излечивать себя сами, и они возобновляются сами. Но чем они питались?

​

За конюшней было несколько зачищенных от деревьев акров. Тут паслись две свиньи и две козы.

«Нам нужны эти животные, чтобы они очищали наши земли», - взмолился Даг. У него было 2 козы, но он быстро добавил, что не собирался их разводить. Я обратила внимание, что они были нубийской породы - молочными козами - как джерсейские коровы, но только в козьем царстве. Какой смысл был во всем этом, в сделках с моралью против самой сути жизни? Жизнь не собиралась встречаться с Дагом на полпути.

​

Землю расчищали ради пастбищ для лошадей. Тогда им пришлось покупать сено с другой фермы. Хорошо, одно дело сделано: лошадей накормят.

​

Затем раздался обеденный звонок - раскаты гонга разнеслись по окрестным горам. Там было очень красиво - зеленые холмы позднего лета, залитые солнцем. Пятьдесят человек выстроились в очередь перед столовой, голодные. Подавали хлеб и салат.

​

Эту же еду мы ели шесть раз в течение следующих сорока восьми часов. На завтрак обычно были блины, хотя можно было попросить ложку яичницы-болтуньи - но это для тех, кто менее развит. Ее подавали с выражением самодовольной жалости. «Без яиц и молочных продуктов!» - гласила вывеска над блинной станцией. Как знакомо. Сколько раз за много лет я давилась подобными кулинарными шедеврами? На обед был хлеб и салат. На ужин был хлеб, запеченный в соевом молоке, и овощной суп, словно взятый из рассказов Дикенса - и, нет, сэр, благодарю, добавки не надо. В воскресенье был хлеб на завтрак и хлеб на обед. Даг объяснил, что они гордятся этим хлебом из печи, которую сложили сами. Они пекут его на дровах, которые собирают в окрестностях. Это достойно похвалы и отвечает на жизнеутверждающий вопрос: “Как я могу жить, не причиняя вреда этой земле? Как я могу брать то, что мне нужно, не разрушая?”

​

Но их еда..? Этот вопрос разбился о стену идеологии, а идеология способна построить внушительную стену, например, как в Берлине. Эти люди были настолько преданны верхнему слою почвы, что они оградили пять акров садовых посадок. Они, безусловно, понимали принцип подражания природе: почва должна быть постоянно покрыта многолетними поликультурами и мульчей. Но основой их рациона была пшеница и соя, однолетние монокультуры, выращенные на останках биомассы уничтоженных прерий две тысячи миль отсюда. Эта ферма держалась на плаву благодаря реке Миссисипи и водоносным слоям Огаллала.

​

Единственное, что стояло на пути истинной экоустойчивости фермы, было их вегетарианство. Они легко могли быть самообеспечивающими себя едой. Козы и свиньи уже были, уже ели то, что фактически растет в северной части штата Нью-Йорк. Если бы они разводили коз, свиней и позволяли птице размножаться, у них был бы запас мяса, молока и яиц, до тех пор, пока светит Солнце. Вместо этого на столе не было протеина, а из-за этого его не было и на людях. Жир был опциональным. Сливочное масло (я уверена, что это было уступкой, иначе пришлось бы использовать гидрогенизированные масла) было из Висконсина, органическое, но это было безумием, когда в трехстах ярдах от него находились два здоровых млекопитающих, вскормленных на опушке леса и готовые давать молоко. Было также оливковое масло для салатов. А вы не знали, что на границе с Канадой прекрасно растут оливковые деревья?

​

А салаты? По крайней мере, салат был выращен на местной земле, удобренной птичьим навозом, хотя птицы также выживали на останках прерии. Птицы почти ничего не ели, кроме зерна с добавлением случайных сорняков и отходов, брошенных через забор. Цель содержания этих птиц остается загадкой, их вклад по сути является чистыми убытками. Им не разрешали кормиться травой и мелкими насекомыми. Всю еду для них покупали. Никто не хотел есть их яйца, к тому же, яйца птиц, которых содержат на неестественном для них питании, испытывают дефицит питательных веществ [93]. Их, очевидно, не выращивали для мяса. Я была гостем в доме Дага, и я не могла расспросить его обо всем, поэтому я до сих пор не знаю, зачем они содержали птиц.

​

Воскресный салат представлял собой большую миску сырого кейла, посыпанного цветами настурции. Вам приходилось видеть ночной кошмар, в котором вы снова ходите в школу, и нужно начинать все сначала, потому что вы пропустили урок физкультуры? И в какой-то момент вы начинаешь вспоминать. Подождите! У меня же уже есть работа, дом, ученая степень, восьмилетний ребенок. Вы цепляетесь за любые символы взрослой жизни, которые вы накопили, чтобы проснуться, - “Они не могут заставить меня пройти через это снова”.

​

Глядя на тарелку сырого кейла, я проснулась. Они не могли заставить меня пройти через это снова. Они не могли заставить меня съесть это. Я причинила достаточно вреда своему телу - щитовидной железе, суставам, питаясь несъедобным. В течение двадцати лет я отправляла в желудок откровенно отвратительную еду, и я убедила себя, что мне это нравилось. Этого было достаточно. Я отправила содержимое тарелки в ведро с компостом, и мне было все равно, видел ли это кто-нибудь. Я ликовала. Я окончательно и навсегда покинул тот мир, где голод был стандартом, а политика - жидкой размазней, выдаваемой за пищу.

​

На обратной восьмичасовой дороге мой попутчик попросил остановиться на пиццу и мороженое, и мы впитали животный белок и жир, как сухая земля впитывает дождь. 

 

Опять же: чтобы кто-то жил, другой должен умереть. Одна подруга сказал мне это однажды, и это помогло. Это была древняя мудрость ее народа. У меня нет прямых связей с живым доаграрным сообществом, но фрагменты, которые доходят до меня, говорят о том же.

В анимистическом мировоззрении все живо: камни, дождь, реки, птицы. 

 

Индеец Лютер “Стоящий Медведь” сказал: “От Вакан Танка, Великого Духа, исходила могучая объединяющая сила, которая текла во все и сквозь все - цветы на равнинах, дующий ветер, камни, деревья, птиц, животных - и была той же самой силой, которая вошла в первого [человека]. Таким образом, все сущее было родственным …" [94]

 

Здесь нет иерархии, в которой люди, а также некоторые животные, близкие нам, являются существами «разумными», «сознательными» или более достойными по другим критериям. Мы все сделаны из одной и той же субстанции, субстанции живой и священной. Мы похожи, мы все братья и сестры, поэтому общение с растениями, животными, звездами и даже мертвыми является нормальным и ожидаемым. Анимистическое вещество - это больше энергия, чем массы, больше движение, чем сущее. Оно проходит через нас, временно принимая форму рыбы или цветка, а затем превращается в цаплю или колибри, а затем снова в койота или яблоко. И хотя рыба и цветок умирают, Рыба и Цветы продолжают жить. 

 

Джессика Прентис, автор слова “локавор” (питающийся местными продуктами - прим. пер.), объясняет: “Например, в древнегреческом языке было два разных слова, обозначающих «жизнь»: bios и zoë ... [Все] живые существа полагаются на смерть других живых существ ... zoë - жизнь в самом широком смысле этого слова, Жизнь с большой буквы, требующая жертв bios-жизни, формы существования живых существ. Zoё забирает (убивает, потребляет, ест, жертвует, требует) bios. Это осознание, характерное только для зрелого восприятия, лежит в основе многих духовных практик и религиозных традиций во всем мире. Смерть конечно, забирает чью-то жизнь, но не Жизнь как таковую. Жизнь противостоит и одолевает смерть” [95].

 

И прелесть в том, что, нам больше не нужна мудрая бабушка, которая передала бы нам знания из глубины веков. Все, что нам нужно - это наблюдать. Найдите где-нибудь небольшой клочок природы - на краю парковки, дерево за окном - и понаблюдайте. Всмотритесь. И вы увидите: тот, кто ел становится съеденным, и благодаря этому жизнь продолжается. Там нет иерархии, только голод. И именно благодаря нашему голоду мы участвуем в космосе, в бесконечном цикле жизни, смерти и возрождения. Для 98% нашего времени пребывания на Земле это было нашей религией.

​

Религии цивилизованных обществ очень похожи. Гор Видал называет их «людьми небесного бога» [96]. Бог отделен от мира  живущих (его пол меняется), оставляя Землю, которую считают инертной материей. Священность сводится к наказывающему Отцу, отделенному от всех жизненных процессов. Единственное, что свято, где-то там, очень высоко, и ослушание Его чревато. Мораль - это жесткий кодекс, единственно верный путь, а не жизненный опыт. Чем дальше люди переходят (или их нередко переводят насильственно) от охотников к садоводам, к земледельцам, к урбанистам, к промышленникам, тем дальше священное отступает, сначала в небеса, затем сгущается в монотеизм, пока, наконец, не умрет в иронии.

​

В каком-то смысле гуманизм был просто последним шагом в процессе десакрализации. Человек вообще отказался от священного, поставив себя в центр нравственной вселенной. И в некотором смысле так лучше. Лично я предпочла бы жить в либеральной демократии, чем в религиозной теократии. Забавно, что такие мелочи, как голосование и, скажем, возможность покинуть дом без разрешения родственника мужского пола, имеют значение. Религиозные теократии являются результатом сельского хозяйства. Такой уровень организованной иерархии не существовал до возникновения цивилизаций [97]. И я полностью признаю, что права человека были завоеваны только ценой борьбы многих поколений, и что мы еще не закончили. Например, в мире до сих пор порабощено 27 миллионов человек, в том числе 1,3 миллиона женщин и девочек, проданных в сексуальное рабство.

​

Повествование о Прогрессе (с большой буквы “П”) звучит слишком похоже на историю Манифеста Судьбы или Бога, раздающего Земли Обетованные. И, хотя мы, человеческая раса, сделали теоретические и практические шаги к единому, универсальному стандарту прав человека, мы также сбились с пути, который имеет решающее значение для выживания всего живого на Земле.

​

Древний западный мир считал Землю и Космос живыми телами, и даже в христианской Европе все еще существовали религиозные ограничения против причинения земле вреда человеком. Но гуманизм снял эти последние ограничения на человеческую деятельность, убив Бога и заменив метафору тела на метафору машины [98]. С тех пор мир умирает с экспоненциальной скоростью. Сложно назвать это прогрессом.

​

Гуманизм оставил нам противоречивое наследие. В некотором смысле это невыполненное обещание: все люди должны иметь права, гарантированные такими документами, как “Всеобщая декларация прав человека" ООН. По крайней мере, гуманизм дает нам этическую платформу для отстаивания своих прав. Если все люди созданы равными, то «все» не может означать только «белые и богатые», а «люди» не может означать только «мужского пола». Эта борьба стоила людям жизни, но идея - идеал, что мы имеем неотъемлемые права, что мы по своей природе равны, что мы все должны иметь коллективное право голоса в том, как организованы наши общества, оказала глубокое влияние на системы господства во всем мире. Иерархии любят объявлять себя естественным порядком, устроенным верховным существом, сидящим на верхнем этаже. И даже не пытайтесь записаться на прием - он занят вечностью. Во-первых, есть Бог, вооруженный ударами молний, моральным кодексом, вызывающим чувство вины, и пенисом. Затем, есть король, еще священники и военноначальники, которые, как правило, борются за власть. Под ними торговцы, а далее - умелые ремесленники. Основание пирамиды предназначено для рабочих, обычно крепостных или рабов, и это основание простирается вширь и вглубь. В древних Афинах, почитаемом прародителе демократии, 90% населения было порабощено. Адам Хохшильд в своей необычной книге «Погребенные цепи: пророки и мятежники в борьбе за освобождение рабов империи» пишет, что в 1800 году 80% мира были невольниками или рабами [99]. Что бы ни сделал гуманизм, он дал людям инструменты, чтобы противостоять угнетению как психологическому, так и политическому.

​

Бог олицетворял собой господство над женщинами, животными и землей, но как только мы собьем его с трона, возникнет вопрос: рухнет ли все царство?

​

Необязательно. Помещение человека в центр нравственной вселенной не решает проблемы дихотомии культуры и природы. Человеческие признаки являются определяющими для выявления различий. Только люди разумны, или застенчивы, или имеют свободу действий, или осознают свою смертность, и это ставит нас выше и вне. Люди важны, но все остальное - мертвая материя. Некоторые ответвления этого философского течения утверждают, что человек - это способ познания Земли, вершина эволюции, все, что есть на планете - ради человека. Причина спасения тропических лесов не в том, что тропический лес имеет право на существование, а в том, что там произрастают растения, которые могут излечить рак у человека. В этой традиции люди не являются частью мира природы - мы действуем против него, а также сопоставляем человеческие «потребности» с уничтожением других видов. И в гуманизме нет ничего, способного противостоять  такому подходу.

​

“Права животных” (ПЖ) как политическая философия - это ответвление гуманизма. Подобно тому, как неотъемлемые права либерального индивидуализма были распространены не только на белых и богатых, но и чтобы включить (теоретически) остальную часть человечества, их следует распространить и на животных. Но не на всех животных, хотя люди, защищающие ПЖ никогда этого не скажут. Животные, которые имеют значение, это те, кто похожи на людей в определенной манере.

​

“Я не ем никого, у кого есть мать или лицо.” Существует три негласных признака, по которым активисты ПЖ будут их защищать. Заботится ли животное о своем потомстве? Есть ли у него черты лица, по которым можно его узнать? Издает ли оно звуки, когда ему больно? Эти признаки определяют больше, чем кого считать похожим на нас. Есть много других качеств, которые некоторые животные разделяют с людьми, например, гипермобильность пальцев или умение хранить пищу. Но первые три являются разделительной линией, потому что они первичны для выживания человеческого детеныша. Без родительской заботы мы умрем. Единственный способ, которым ребенок может сообщить о голоде, боли, страхе - это крик. И мы, очевидно, рождаемся со способностью распознавать человеческие лица. Есть нечто важное для нашего выживания в признании необходимости связи матери с ребенком. [100].

​

И если у вас есть ребенок, то вы знаете, как незаметно проходят часы, когда вы просто смотрите в его глаза. У меня нет детей, но я могу представить, насколько глубоким может быть этот опыт. Это кажется первичным, инстинктивным, я бы сказала «довербальным» - слова тут просто не нужны. Это не похоже на этап в развитии. В этом суть всего, целая вселенная.

​

Это не те качества, которые мы ценим ради спасения животных. Например, они ничего не говорят о способности животного испытывать боль, страх или ужас. Те из нас, кто заботится о страданиях животных, постоянно обвиняются в сентиментальности, а для обвинителей оскорбление заложено в самом этом слове. Проблема в том, что в некотором смысле эти обвинения справедливы.

 

“Для сентименталиста важен не объект, а субъект эмоции. Истинная любовь фокусируется на другом: мы радуемся его удовольствию и огорчаемся от его боли. Ложная любовь сентименталиста зациклена на нем самом, и отдает предпочтение собственным удовольствиям и страданиям или же создает надуманные представления об удовольствиях и страданиях своего объекта” [101].

 

Цитата взята из книги Роджера Скрутона «Права и бесправие животных», книга, которая для меня стала эквивалентом колючего галечного пляжа Сапфо, и да, я чувствительна. Мне не легко дается критика движения, целью которого является предотвращение мучений. И у меня остается тяжелое чувство морального когнитивного диссонанса, когда я вижу, что тот, кто вызывает у меня отвращение, говорит то же самое, что я. Но иногда наши враги - наши лучшие критики, и Скрутон совершенно прав относительно сентиментальности.

 

Движение по защите ПЖ - это либеральный индивидуализм в отношении животных. Это отражение человеческих потребностей и желаний, а не потребностей и желаний самих животных. Животные, например, хотят охотиться. Они хотят есть пищу, которую для них выбрала эволюция. Подобно вегану, который предлагал установить забор через весь Серенгети, у активистов явные проблемы с пониманием животной природы животных, потому что они стоят на философских основах гуманизма. Для людей неприемлемо убивать других людей, для нашего общества неприемлемо приобщать его членов к насилию, садизму, иерархии. Нам нужна справедливость, а не господство, чтобы сделать человеческое общество достойным своего имени. Но это всё человеческие понятия.

​

До тех пор, пока защитники ПЖ противостоят промышленному животноводству и вивисекции, кому интересна их философия? Но если более важной целью является эгалитарная культура, устойчиво реализованная в рамках конкретной территории, то модель защитников ПЖ потерпит неудачу. Потерпит неудачу, потому что диета, к которой стремятся сторонники ПЖ, является экологическим кошмаром, и планета уже потеряла свой верхний слоя почвы. Выращивание однолетних зерновых для вегетарианцев вызывает массовое разрушение. Они также потерпят неудачу, потому что в гуманизме нет никаких философских или моральных ограничений на человеческую деятельность, никакого контроля над человеческим самолюбованием или разрушительными способностями. Позиция защитников ПЖ, основанная на гуманистической этике, также потерпит неудачу, потому что она полностью противоречит природе всего живого, включая природу животных. Животные убивают. Растения тоже. Вы знаете, почему так приятно пахнет после дождя? Сладкие ароматы - это химические вещества, выделяемые растениями для привлечения насекомых, они атакуют своих соседей, своих конкурентов. «Не убий», или буддийская версия - «Воздерживайся от убийств» - является хорошим моральным ориентиром для человеческого общества. Но бессмысленно это применять к миру природы. Мэтью Скалли в своей книге «Доминион» использует фразу «моральная деградация» для описания кошек, лис и ласок. «Моральная деградация?» спрашивает Майкл Поллан, вберя в кавычки [102]. Природа не более моральна, чем аморальна. Она аморальна по определению. Жизнь - это процесс, при котором одно существо съедает другое, будь то бактерии, разрушающие растения или животных, растения, вытесняющие друг друга, животные, перегрызающие горло, или вирусы, атакующие животных. «Вся природа - это спряжение глагола «есть», - как подметил Уильям Ральф Индж.

​

Парадигма, которая просит нас отвергнуть смерть, безусловно, представляет собой простой этический кодекс. Этот кодекс может сплотить праведников, но это также и черно-белое мышление ребенка. Огромная моральная сила, которой обладают молодые, похоже, нуждается в таких правилах, но это по сути лозунги и этические банальности, на которых зиждется фундаментализм. Зрелое понимание требует большего, начиная с получения дополнительной информации, а также способности использовать эту новую информацию, чтобы при необходимости пересмотреть поведение, основанное на наших ценностях. Признак зрелости - не просто усваивать информацию, а учиться. Задача зрелости - помнить наши этические мечты и видения перед лицом сложностей и откровенных разочарований реальности.

​

Я использовала идеологию, как кувалду, и думала, что смогу подчинить мир своим требованиям. Я не смогла. Потребности почвы, истинная суть углеродного цикла и естественные потребности в питании человека были реальностью грубых, физических фактов, которые нельзя было отрицать. Я построила всю свою личность на мнении, что смерть - это этическое табу, моральный ужас, вызывающий внутреннюю дрожь в теле и душе. Но «бессмертие» не существует в природе. «Мы можем доминировать или можем быть простым участником - другого выхода нет», - сказала подруга, которая выращивает еду для себя. Мы можем сетовать и плакать, но в конце концов мы должны заключить мирный договор с миром, с доброй зеленой землей, которую мы так любим, но совсем не понимаем. В мечтах возникают обязанности, но с пониманием приходит больше. В итоге мы понимаем, между чем мы можем выбирать: между смертью, которая разрушает жизнь, или смертью, которая является частью жизни.

​

Куда это нас приведет в отношениях друг с другом, с животными, с планетой? Во-первых, нам нужно прекратить сентиментализировать природу. Сентиментальность принимает две формы. Первая - подход мачо, подход Тедди Рузвельта (в литературе про охоту обычно фигурировал под своими инициалами «ТР» ). Природа жестока и кровава, поэтому нет ничего плохого в том, что мужчины (и всегда именно мужчины могут претендовать на насилие) ведут себя также. «Смерть от насилия, смерть от холода, смерть от голода - это обычные окончания величественных и прекрасных созданий дикой природы. Сентименталисты, которые болтают о мирной жизни природы, не осознают ее абсолютной беспощадности» [103]. С этим сложно поспорить. Если вы этого не знаете, то оттого, что не сталкивались с настоящей природой и не понимаете, как она функционирует. И в этом нет вашей вины. Даже люди из сельской местности часто живут в условиях, созданных человеком, покупая привозную еду в продуктовом магазине, нагревая или охлаждая ее одним нажатием кнопки, соединённой с источником ископаемого топлива, смотря телевизор и подключаясь к интернету для общения. Сельская жизнь - это урбанизм с видом. Большим событием считается увидеть оленей, обгладывающих кусты, или енотов, копающихся в мусоре. Но факты природы таковы, что убивают и молодых, и старых. 90% детенышей большинства животных не достигают зрелости. А что касается старых, «как правило, животные в дикой природе не умирают спокойно в окружении своих близких». [104]

​

Последователи ТР будут утверждать, что, поскольку животные делают это - охотятся, убивают, то и людям разрешено. Они не учитывают, что никакое другое животное не способно построить концфермы для откармливания животных или держать других животных в мучениях на протяжении всей жизни, что промышленное животноводство не существует и не может существовать в природе. У последователей ТР есть своя собственная сентиментальность, и это сентиментальная привязанность к их собственной мужественности, их собственному стремлению вторгаться и завоевывать, они наделили себя сами этими правами и проецируют их на животных, заявляя, что таков естественный порядок. "Природа - это господство, а мы просто участники,” - пожимают они плечами.

​

Обратная сторона защитников ПЖ - невежество и отрицание смерти, сути природы. Они демонстрируют свое невежество, настаивая на том, что питание однолетними зерновыми является экоустойчивым и свободным от смерти, хотя на самом деле оно по своей природе разрушительно и насыщено смертью. Доходит до смешного, когда сторонники ПЖ пытаются спасти животных от самих себя, от их животных потребностей и желаний охотиться, убивать, есть и быть съеденными, когда придет их черед. 

 

“Философы по правам животных”, - пишет Майкл Поллан, - “не могут примириться не только с животным началом в человеке, но и в самих животных. Больше всего они хотели бы избавить нас от природного «изначального зла» [хищничества], а затем и животных. И тут вы начинаете задаваться вопросом, а не спорят ли они с самой природой” [105].

 

Отрицание фактической природы животных защитниками их прав порой доходит до абсурда. Как-то я разговаривала с веганом, которая держала нескольких кур.

​

«Они идеальные животные», - сказала она. Признайтесь, вам знаком этот тон - самодовольный, с чувством собственной значимости, потому что она нашла подтверждение своей вере в ненасилие. - Они ни на кого не нападают и никого не убивают».

​

“Что они не делают?” - моя челюсть упала на грудь. Все, что я могла сделать, - это подобрать свою челюсть. Куры едят все, что движется, включая насекомых, мышей, кротов, змей, лягушек, в том числе птенцов, в том числе своих. Я могла бы простить невежество обычному человеку, который, вероятно, никогда не видел живых кур. Но эта девушка держала кур. Неужели она не замечала, как ее куры гонялись за мухами и набрасывались на мышей? Была ли ее привязанность к идеологии настолько сильной, что она не замечала реальных фактов? И не один раз, а каждый день?

​

Что общего у сторонников ПЖ и ТР, так это то, что они отстаивают свою политическую и этическую программу, ссылаясь на Природу (с большой буквы “П”). Это тонкий риторический трюк обеих сторон, потому что как можно спорить с Природой? Защитники ПЖ отвергают основной факт, что смерть - это неотъемлемая часть жизни, потому что они хотят верить, что они и все люди могут есть без убийств. У сторонников ТР более реалистичный подход к жизни, но в этом они более отталкивающи. Они не учитывают остальные реалии природы, где медведица защищает своих детенышей ценой своей жизни; где, если один гусь поранился во время миграции, то два других спустятся на землю с ним и будут ждать, пока он не выздоровеет или не умрет; где растения распространяют инсектициды через корни, чтобы отразить нападение на растение-компаньона; где забота, сострадание и самопожертвование проявлены в поведении живых существ.

​

В  «Природе» мы можем увидеть все, что захотим. Медлительные гермафродиты слизни занимаются любовью часами, в то время как самцы дельфинов похищают самок для группового изнасилования. Природа богата на разнообразные проявления, но четкий моральный кодекс человеческого скопища не является одним из них [106].

Нам нужно моральное руководство, которое вытекает из социализации именно потому, что мы люди. Диапазон проявлений человека как вида огромен - от облагораживающего мужества до морального разложения, выраженного в садизме и геноциде. В этом особенность нашего вида, радость и ужас человеческого бытия. Чтобы подчеркнуть нашу способность проявлять мораль, не нужно ставить людей выше других животных в «естественной» иерархии, потому что все животные обладают специфическими способностями. Голуби могут найти дорогу домой, находясь за 1200 миль. Киты могут оставаться под водой в течение 2 часов. Колибри обрабатывают визуальную информацию настолько быстро, что изображение на телевизионном экране выглядит для них как слайд-шоу. И мы не единственное животное, которое обучает свое потомство. Старые омары показывают миграционный путь молодым, держась за клешни так же, как мы держимся за руки, и вместе проходят миля за милей. Котенок, отлученный от матери, скорее всего никогда не научится охотиться на мелких млекопитающих. Такие кошки позволяют мышам бегать по ним, хотя, если им хотя бы раз показать, как охотится, они никогда этого не забудут. Пчелу, вернувшуюся в улей после первого сбора пыльцы, другие пчелы встречают с похвалой и ободрением, хотя она, скорее всего, принесла только одну десятую от того, чему научится за несколько следующих недель. Бобры, содержащиеся в неволе без воды, не знают, как делать плотины - эти знания передавались из поколения в поколение, пока люди не прервали процесс их становления.

​

Однажды в саду я отодвинула камень и обнаружила муравейник. Муравьи-медсестры использовали нижнюю часть камня в качестве защиты для куколок, пока я не переместила его. Все, что мне было нужно - это получить еще несколько дюймов на грядке для салата. Результатом стала паника и смерть. Муравьи разбегались во всех направлениях так быстро, как только могли. Хотя нет, не так быстро, как могли бы. Каждый из них схватил куколку двумя передними лапами и побежал остальными четырьмя, рискуя собственной жизнью, чтобы спасти потомство. Я сидела и смотрела, едва сдерживая слезы. Если бы я вернула камень на место, это бы их убило. Мне ничего не оставалось, кроме как наблюдать за страданиями, которые я принесла существам, отличавшимися от меня, по сути, только масштабом. Кто из нас выбежит из горящего детского сада, не забрав с собой столько младенцев, сколько поместится в руках? И я даже не хотел убивать муравьев. Я лишь хотела чуть больше места для себя.

​

Если вы посмотрите на Природу, вы сможете найти оправдание практически всему. Мои куры живут согласно иерархии - кто кого заклюет. И, поверьте, они еще как клюют. У некоторых кур есть лысые участки от того, что их постоянно заклевывают. И это происходит не от того, что им тесно или они содержатся в противоестественных условиях. В их распоряжении два акра леса и луга, и столько еды, сколько они могут съесть. Это часть природы социальных животных, и нет никакого способа их отучить от этого. Куры не оплакивают умерших - они их съедают. В день убоя они всегда вертятся под ногами, в надежде, что им тоже что-то перепадет. Обычно я всегда знала, когда ястребиная охота закачивалась успехом - куры приходили, измазанные кровью, так как тоже поживились на останках.

​

И, тем не менее, это не все, на что способны куры. Если курица сама по себе и увидит хищника, она спрячется так быстро и тихо, как только сможет. Но курица в стае забьет тревогу громким пронзительным криком. Она привлечет к себе внимание, подвергнет себя риску во благо стаи. Высокоморальное поведение? Как иначе это назвать?

Если вы ищите жажду крови, вы ее найдете. Я потеряла тридцать девять кур из-за одной лисы: это была кровавая резня. Сосед-фермер лишился двухсот кур из-за одного койота. Ласки, кошки-рыболовы, еноты, всевозможные существа убивают и будут убивать. Но вы также обнаружите мужество, самопожертвование и любовь. Киты поднимают больных особей на поверхность, чтобы те могли глотнуть воздуха, а слоны оплакивают своих умерших собратьев. Каждый год они проходят по одной и той же тропе, и когда подходят к месту, где лежит скелет члена их стада, они останавливаются и плачут, обнимая череп хоботом.

​

Биолог Линн Маргулис утверждает, что жизнь развивалась благодаря взаимодействию двух видов, которые навсегда объединились и вышли на новый уровень сложности [107]. И все эти новые виды конкурируют, потому что им нужно есть. Итак, на чем мы построим наше общество - на сотрудничестве или конкуренции? Я придерживаюсь мнения, что мы должны выбирать. Нечестно взывать к Природе, чтобы оправдать наши чисто человеческие решения, независимо от того, выбираем ли мы эгалитарную культуру или иерархическую.

​

Признание того, что мы можем выбирать, что мы являемся политическими существами с большим мозгом и без четко определенных биологических полномочий, кроме как на кислород и еду, не ставит нас выше других форм жизни. Мы могли бы также с лёгкостью закрепить идею о том, что наша пластичность - это уязвимость, человеческая слабость, и что наша способность к высокомерию нуждается в жестком ограничении как на личном, так и на коллективном уровне. Нам дали не господство, а зависимость, и только почитая существ, которые делают возможным наше выживание, мы можем выжить как вид. 

 

Деррик Дженсен называет это отношениями хищника и жертвы: “Когда вы забираете жизнь кого-то, чтобы съесть или иным образом использовать ради своей жизни, вы становитесь ответственными за выживание и достоинство этого вида. Если я ем лосося, или, вернее, когда я ем лосося, я обязуюсь следить за тем, чтобы этот конкретный ход лосося продолжался, и чтобы эта конкретная река, частью которой является лосось, процветала. Если я срублю дерево, я сделаю то же самое обещание экосистеме, частью которого оно является. Когда я ем говядину или морковь, я обещаю искоренить промышленное сельское хозяйство” [108].

 

Это было бы хорошим началом нашей анимистической этики. Мы зависим от миллиона разных существ, большинство из которых невидимы для наших глаз, и все они выполняют созидательную или разрушительную работу, которую мы не можем выполнять. Они наши биологические предшественники, наши предки, и без них жизнь на этой планете прекратится за считанные секунды. От 1 до 4,5 кг веса вашего тела составляют бактерии, в основном в кишечнике, которые помогают вам переваривать и усваивать питательные вещества [109]. В каждой вашей клетке есть митохондрии с отдельной от вашей ДНК, которая добывает из каждой калории для вас энергию. Они нас колонизировали, приручили? Интересный вопрос для обсуждения. Но я считаю, что более правильная интерпретация этих отношений заключается в том, что они симбиотичны, взаимозависимы. И анимистическая этика простирается далеко за пределы тандема митохондрий и людей, млечной травы и бабочек-монархов.

​

Анимистическая этика признает, что каждое живое существо зависит от всего остального, что сама жизнь представляет собой серию взаимозависимостей. Жизнь и смерть - это одно и то же: для того, чтобы кто-то жил, кто-то должен умереть. Отклонить одно - значит отказаться от другого - третьего не дано. Анимистическая этика считает эти процессы священными, однако наша радость смешивается с болью и печалью. И проблема не в смерти, а в смеси высокомерия и невежества. Именно наше высокомерие превращает смерть в господство, а пищу в муки. Именно наше невежество, личное и общественное, мешает нам посмотреть на реальную цену нашей еды. И то, и другое вместе вынуждает нас заботиться только о тех существах, кто подобен нам по характеристикам, важным только для нас, и в то же время мы полностью уничтожаем тех, от кого действительно зависит наше выживание. 

​

Общество, в котором хотелось бы жить, начинается с почитания и благоговения перед этим миром, домом, каждым его членом. Такие культуры существовали. 

 

Лиза Кеммерер объясняет: «Этика ранних иммигрантов по отношению к дикой природе, а также ритуалы и табу, наполняющие эту этику, такие как пост [и] молитва ..., отражают понимание духовной ответственности, связанной с чудовищной задачей убийства себе подобных. Уважительное отношение к дикой природе считалось решающим для выживания. Охота, рыбная ловля, собирательство и отлов были необходимы, но они были ограничены и контролировались духовной этикой, которая запрещала необоснованное убийство. Духовная сила дикой природы в сочетании с физической зависимостью людей определяла отношения между человеком и дикой природой. Если люди испытывали нехватку продовольствия, они не говорили: «Я больше не могу убивать оленей», а скорее: «Олени не хотят умирать ради меня» [110].

 

В некоторых культурах ранить животное, не убив его, настолько постыдно, что охотники будут выслеживать раненое животное в течение нескольких дней, вместо того, чтобы вернуться домой и подвергнуться разбирательству и презрению. У индейцев сенека есть церемония благодарения, которая длится четыре дня, во время нее они называют имена и выказывают почтение всем известным им существам.

​

Во всем мире и во все времена существовали множество примеров культур, подходящих к человеческому существованию со смирением и уважением к существам, от которых мы зависим. 

 

Племя чевонг из Малайзии, например, “учит, что каждый вид по своей природе заслуживает уважения человека, и что каждый обладает уникальным мировоззрением. Их легенды гласят, что намерение и поведение любого животного, даже когда оно несет человеку угрозу или сбивает его с толку, вытекает из его уникального взгляда. Это понимание побудило их привнести сострадание и понимание в каждое взаимодействие с другими формами жизни.

Неписаные правила, которые регулировали этическое поведение по отношению к другим, возникли из базисного признания ценности каждого вида. Приемлемое поведение для людей, которое считалось праведным, включало необходимость проявлять уважение к другим видам, независимо от их размера или внешнего вида. Причинять вред или высмеивать другое существо было строго запрещено” [111].

 

Но такое отношение возможно только в том случае, если мы признаем смерть. Именно поэтому вегетарианская этика не сможет лежать в основе экоустойчивого общества. Помимо разрушительной природы сельскохозяйственных продуктов питания, любая попытка эмоционально, физически или духовно отстраниться от жизненных процессов на планете приведет к обществу, основанному на невежестве, отрицании и, учитывая нашу склонность к разрушению, - господству. Мы должны принять правду нашего существования, и должны сделать это на “отлично”. И это может быть сделано на “отлично”.  Мы можем быть благодарными вместо того, чтобы быть жестокими, смиренными, вместо того, чтобы считать себя вправе. Мы можем признать, что каждое живое существо заслуживает нашего уважения, и что мы все движемся по кругу. Мы могли бы взять на себя ответственность и стать уважаемыми членами сообщества под названием Земля. И только если все общество изменится, это станет возможным. 

​

Моя веганская жизнь была очень простой. Я считала, что смерть была неправильной, и ее можно избежать, отвергая продукты животного происхождения. Моя моральная уверенность не раз подвергалась сомнениям за эти двадцать лет, особенно, когда я начала выращивать свою еду. Муравьи останавливались, чтобы подбодрить друг друга; пауки умирали за своих детенышей; бабочки учили своих детей, как обходить ловушки цветов и при этом собрать нектар. Не прикладывая никаких усилий, я все равно убивала их, создавая свой сад. И они были похожи на меня. У нас были общие гены, определяющие наши глаза, конечности и даже сердца [112]. Когда я наконец вытащила свое тельце во двор, а руки запустила в землю, когда я наконец разглядела насекомых - я смогла увидеть их страх, их любопытство, их мужество, их любовь. «Каждое из этих крошечных насекомых по определению является одушевлённым существом, обладающим атмой, душой; на самом деле не человеческая душа, а душа насекомого удивительной красоты выражает один из аспектов Божественного начала», - пишет Томас Берри [113]. И я это видела. Я видела и понимала, что когда я их убивала, я убивала кого-то, кто имел значение. Будучи ребенком, Авраам Линкольн запретил другим детям давить муравьев на школьном дворе, «утверждая, что жизнь муравья была для него такой же важной, как наша для людей» [114]. Неудивительно, что этот мальчик вырос и подпил Декларацию о независимости. Его сочувствие распространялось и на самых крошечных из нас, многоногих и безмолвных существ. Отличия людей в цвете кожи ничего не значили. Насекомые любили свою жизнь: это было то, что я увидела, когда стала наблюдать по-настоящему. Но некоторые из них должны были умереть, чтобы я могла жить. 

​

Но так же, как насекомые - их существование, не говоря уже об их разумности, отсутствуют в вегетарианском мировоззрении и растения. «А как же растения?» - бросали в меня свои насмешки нахальные мужчины. Проблема была в том, что я воспринимала их всерьез. Я знала других веганов, которые могли бы отклонить этот этический вызов как абсурдный в своей основе. Но чем это отличалось от реакции карниворцев, которые игнорировали мои настойчивые заявления, что животные тоже разумны? Это был вопрос, на который нужно было ответить, а я не могла. Вместо этого я предпочла бы говорить о зерне, которое скармливали скоту, а не голодающим детям. Но растения были ангельскими созданиями, с которым я боролась, и никак не могла получить благословение. Как определил Стивен Харрод Банер, мы думаем о растениях «как о бесчувственном салате» [115]. Я не хотела быть одной из них. Но, если я наложила табу на смерть и зарубила угнетение на корню, то единственным выходом было сказать, что растения не были живыми. Не такими живыми как мы, животные, которые могут перемещаться, которые заботятся о своей жизни, у которых нет эмоций, интеллекта и чувств. 

 

Джеймс Лавлок пишет: “В первую очередь - млекопитающие, по сравнению с ними жабы и лягушки кажутся менее живыми, деревья и растения еще меньше, а лишайники, водоросли и почвенные бактерии едва ли вообще можно назвать живыми. Большая часть инстинктивного стремления рассматривать Землю как живую систему проистекает из нашего зооцентризма, стремления считать себя и животных более живыми, чем другие организмы” [116].

 

Я не могла доказать, что растения не были разумными. Но что еще важнее, я не хотела это доказывать. Я хотела верить в то, что Джоан Элизабет Лаук назвала «вечной мудростью коренных народов, которые считали, что мы не единственные представители разума на Земле” [117].

​

Если бы они были разумными, я бы не смогла их убивать. Поэтому я должна была наделить их другими атрибутами в своей голове: живые и уважаемые, чтимые и отблагодаренные, но не разумные. Чем больше я взаимодействовала с растениями, тем больше я получала радости от их крошечных, нежных ростков, слушала их песнь из цветов и ароматов, смотрела, как они борются, поднимаются и вытягиваются, изучала их язык, и тем меньше эти атрибуты имели смысл. Какое я имела право сажать помидоры, зная, что к концу сентября они умрут от морозов? Они могут жить по десять лет в тропиках, своих родных широтах. Какое у меня было право подчинять их моим нуждам, моей воле? По крайней мере, животные могут попытаться убежать. Растения застряли там, где я их посадила, и не могли дать отпор, когда я отрубала куски их тел, крала их детей.

​

А затем я сдалась интеллектуально и эмоционально, потому что я должна была что-то есть, и веганство было самым праведным, разве нет? Быть веганом означало быть справедливым, жизнеутверждающим, обеспечивать экоустойчивость. Все книги и все мои друзья об этом говорили. Я давно перешла на сторону радикальную, политическую, бескомпромиссную. Разве подвергание сомнению принципов веганства не делало меня автоматически консервативной, не защищающей животных, перешедшей на сторону лесорубов и насильников и всех ужасных проявлений Зла, против которых я восставала?

​

Но, как я была вынуждена признать, я должна была что-то есть. Поэтому я выращивала свою еду, окружала любовью растения и просила у них прощения, когда приходило время сбора урожая, и надеялась, что его будет достаточно. И я также собирала информацию, оттуда выросли мои знания. Растения вдыхают CO2, и во время фотосинтеза они разрывают соединение углерода и кислорода, удерживая углерод для строительства и подпитки своих тел и выделяя кислород. За 500 миллионов лет использование углерода растениями позволило повысить уровень кислорода в атмосфере до 21%, чего было достаточно для возникновения всех остальных форм жизни.

​

В «Потерянном языке растений» Стивен Харрод Банер страница за страницей подробно рассказывает о том, что делают растения. Они защищают себя. Они защищают друг друга. Они общаются. Они обращаются к другим видам растений, прося их присоединиться к формированию устойчивого сообщества. Иногда они жертвуют собой ради блага всех. Они отвечают. Они говорят. В них есть смысл, и они создают смысл. Они способны на проявление воли, смелости и самосознание. Они делают жизнь возможной. Любой человек, который либо дышит кислородом, либо ест пищу, должен прочитать его книгу.

​

Там, где мы используем движение и отдельно стоящий большой палец, растения используют химические вещества. И этим мы отличаемся. 

 

Растения производят “сотни тысяч, возможно, миллионы сложных, вторичных соединений ... В дополнение к сложности, все эти соединения могут быть получены различными метаболическими путями, то есть разными методами конструирования, и каждая группа вторичных метаболитов может содержать невероятное количество веществ. Например, простое изменение отношений между четырьмя молекулами сахара может создать более 35 000 различных соединений. Известно более 10 000 алкалоидов, 20 000 терпенов и 8 000 полифенолов ... Через сложные петли обратной связи растения постоянно ощущают, что происходит в окружающем их мире, и в ответ изменяют количество, комбинации и концентрацию фитохимических веществ, которые они синтезируют”[118].

 

Эти химические вещества используются для очевидных задач, таких как борьба с насекомыми, грибками или бактериями. Сьюзен Олпорт называет фитохимикаты «растительными вооруженными силами». Разумеется, растения не могут убежать от голодных хищников, поэтому вместо этого они стали экспертами в химическом оружии» [119]. Они также используют химические вещества, чтобы привлекать насекомых-опылителей и защитников с такой точностью, что вы изумитесь. Кактусам сагуаро нужен уникальный подвид мухи-дрозофилы. Кактус выделяет летучее стероидное соединение, без которого мухи не могут достичь половой зрелости и размножаться. В свою очередь, мухи и их личинки питаются отмирающими частями кактуса, сохраняя растение здоровым. Летучие вещества настолько точны, что из 6 803 личинок на кактусе сагуаро только одна не была нужным видом [120]. У каждого из семисот с лишним видов инжира есть свои особые инжирные осы, которые своими лапками опыляют семена фигового дерева. В некоторых лесах 70% рациона позвоночных составляют плоды фиговых деревьев [121].

И не только насекомые реагируют на эти химические сигналы. Большинство этих химикатов не имеют запаха, но их улавливают рецепторы, называемые вомероназальными органами (ВНО), которые есть у всех позвоночных. Единственная функция, которую выполняют ВНО, - это захват ничтожно малого количества ароматических химических веществ, которые выделяют растения и животные, и их транспортировка в мозг. Используя ВНО пчелы обнаруживают, а затем запоминают точное местоположение всех цветущих растений в радиусе шестидесяти миль. Именно благодаря ВНО женщины, живущие вместе, синхронизируют менструальные циклы.

​

Растения находятся в постоянном общении друг с другом. «Каждое растение, ареал растения, растительное сообщество, экосистема и биом постоянно обмениваются сообщениями - триллионами и триллионами сообщений одновременно» [122]. В любом месте, где корни касаются других корней или их общей мицелиальной сети, они также могут обмениваться химическими веществами. Одно растение может отправить сигнал об опасности. Другие отвечают специфичными антибиотиками, антимикотиками, противомикробными средствами или пестицидами, чтобы помочь. Подобно моим курам при виде ястреба, растения также издают тревожный сигнал, когда рядом находится хищник. Когда фасоль лима подвергается нападению паутинных клещей, она выпускает химические вещества, которые предупреждают другие растения того же вида [123]. Когда кто-то пробирается, задевая растения в лесу, оно не только реагирует на воздействия, укрепляя свои ветви изнутри, но также посылает химическое предупреждение, которое позволяет всем растениям, находящимся поблизости, подготовиться и укрепить свои ветви.

​

И это еще не все. Бунер говорит об архипелагах растительных сообществ, группировках взаимосвязанных растений вокруг доминирующего или ключевого вида, обычно дерева. Эти архипелаги формируются в ответ на таинственные и непредсказуемые сигналы и часто свидетельствуют о массовом перемещении экосистем. Процесс начинается с растения-первопроходца, которое буквально готовит почву для своих сородичей. Когда почва готова, растение-медсестра отправляет химическое сообщение: присоединяйтесь ко мне. Что происходит дальше - поразительно.

 

“Хотя ветер, муравьи и роющие животные могут иногда разносить семена ключевого вида в новые места, исследователи обнаружили, что обычные модели распространения ветром и животными не могут объяснить, как семена перемещаются. Расстояния слишком велики, схемы рассеивания слишком необычны. Но каким-то образом семена отвечают на химический призыв, посланный растениями-медсестрами” [124].

 

После того, как ключевое растение укоренилось, оно призывает бактерии, грибницы, растения, насекомых и других животных, необходимых для создания здорового и жизнеспособного сообщества. Химические процессы ключевого вида организуют другие виды и направляют их поведение. «Эта способность ключевых видов «обучать» свои растительные сообщества тому, как действовать, получила широкое признание у различных коренных народов» [125]. Неспроста более взрослые деревья называются старейшинами.

 

“У многих коренных народов существует поверье, что старшее дерево «учит растения, что делать и как расти», и что без него местные растительные сообщества будут сбиты с толку ... Другие коренные народы, признающие природу и функцию ключевых видов, говорят, что «деревья являются учителями закона” [126].

 

Отдельные растения не достигнут такого же роста, как во взаимодействии с ключевыми видами, и вместе «они создают больше биомассы, чем при выращивании по отдельности, даже если им достаточно воды и питательных веществ» [127]. Они используют больше СО2,  образуют более плотные корневые системы, создают более обширные кроны и, следовательно, происходит больше фотосинтеза, хранят больше воды как внутри, так и в почве, и привлекают более широкий круг почвенных организмов. Бухнер делает вывод: «Сообщество растений представляет собой гораздо больше, чем сумма его частей» [128].

​

Кроме того, что деревья создают дождь, они обычно используют только одну треть воды, которую достают из почвы, для себя. Остальные две трети предназначены для когорты дерева [129]. И это касается не только воды. «Растения всегда производят больше фитохимикатов, чем им нужно для собственного здоровья: эти химические вещества попадают в растительные сообщества и экосистемы и их поддерживают» [130]. Химические вещества, выделяемые растениями, переносятся по воздуху или почвой, влияют на прорастание семян, использование митохондриального кислорода, дыхание бактерий и их рост, дыхание растений и образование гуминовых кислот. Они буквально контролируют жизнь на земле.

​

Растения могут не реагировать так, как это делают виды, способные передвигаться, но они реагируют. Они перемещаются со скоростью, которую нам сложно понять. Начните с того, что растения могут жить тысячи лет. В Тасмании растет 43 000-летний кустарник холли, известны креозотовый куст, которому 18 000 лет, а также травяная колония, которой 1000 лет [131]. Это непостижимо для человеческого восприятия времени. 

 

Бунер пишет: “Растения и растительные сообщества обладают огромными способностями к движению ... движение демонстрирует их намерения ... они могут пересекать тысячи миль, когда у них есть мотив, и ... их модели движения не случайны, а определяются крупномасштабными петлями обратной связи, возраст которых составляет миллионы лет. В краткосрочной перспективе: растения, которые нуждаются в поддержке, будут расти в том направлении, где есть на что опереться, и если подпорки сместить, то и растения будут менять направление. В долгосрочных масштабах перемещение может быть еще более выраженным, хотя это труднее увидеть ... Растения циркулируют по экосистемам, между экосистемами и между континентами; самое большое расстояние, преодоленное семенами (без помощи человека) составляет 15 000 миль. Фактически, растения перемещаются по суше и на расстояния, которые не могут объяснить ни динамика рассеивания семян, ни математика. Места, в которые они перемещаются, и то, как они самоорганизуются в экосистемы, не случайны [132].

 

В какой момент вы, вегетарианец или мясоед, готовы признать, что растения разумны? Когда вы узнаете, что дерево, подвергнутое кольцеванию умрет, если оно растет само по себе, но проживёт много лет, если окружено выбранным им сообществом? Другие растения будут отправлять раненому дереву «углерод, фосфор, сахара и многое другое» [133]. Как это отличается от китов, поднимающих больных  особей на поверхность? Почему мы не хотим включать растения в наш круг? 50% наших ДНК совпадают.

​

Или подумайте о поведении елей, когда они подвергаются нападению со стороны еловых глистов. Большинство деревьев производят терпены, которые убивают глистов, но некоторые деревья этого не делают. Эти деревья не больны и не повреждены. Ученые обнаружили, что деревья способны производить необходимые защитные вещества. Они просто решили не делать этого. Почему? «Когда антифидинги вырабатываются не во всех деревьях, у еловых почечных глистов в этом лесу не развивается устойчивость к таким веществам, как это происходит с сельскохозяйственными культурами, если насекомые подвергаются воздействию пестицидов. Растительные сообщества буквально выделяют некоторые растения на корм насекомым, чтобы не вызывать генетическую перестройку и развитие устойчивости » [134]. Как еще можно описать это поведение (думаю, вы согласитесь, что это поведение, а не явление), не признавая, что эти деревья умышленно жертвуют собой ради блага сообщества?

Понимание почти всех неиндустриальных культур заключается в том, что «люди являются потомками растений» [135]. Некоторые культуры считают деревья нашими прародителями. С точки зрения эволюции, это простая истина, но именно ее наша культура, включая субкультуру вегетарианцев, старается забыть, даже когда наука это подтверждает. Но есть те из нас, кто еще помнит:

 

Представители совершенно разных непромышленных культур, которые занимались травничеством, вегеталисты (так называют шаманов-травников Амазонки - прим. пер.) описывали свой опыт удивительно одинаково независимо от культуры, континентов или времени. Подавляющее большинство ... опрошенных, рассказали, что они не получали свои знания о целебных свойствах растений через использование разума или методом проб и ошибок. Они были единодушны в том, что их личное и культурное знание о специфических воздействиях растений приходило через «неординарные» переживания, таких как сны, видения, прямые сообщения от растений или священных существ” [136].

 

В моменте, когда наука и древняя мудрость пересекаются, есть нечто глубинное. Нобелевский лауреат Барбара МакКлинток, которая изучала генетику кукурузы, сказала, что именно кукуруза рассказала ей то, что ей нужно было знать. Все, о чем она просила взамен - это забота и уважение [137]. “Кукуруза нам - родитель и старейшина, - объясняет Патриция Гонсалес Патзин, - Многие традиционные народы говорят о кукурузе как о живом существе, каждый початок уникален подобно человеку” [138]. Индейцы виннебаго верят, что «когда собираешь растение как лекарство, скажи ему, какое действие ты хочешь от него получить и попроси его раскрыть свою силу, и оно сделает это ради тебя» [139]. Ирокезов учат просить лекарственные растения о помощи. Они верят, что одно растение расскажет  об этом другим, и они ответят, предложив больше целительной силы. Племена чероки и крик говорят: так как мы дети растений, они пожалеют нас и помогут. 

 

“В этом заложена глубокая мудрость, - пишет Бунер - Понимание того, что мы являемся потомками, детьми растений, естественно, порождает семейную связь. Это смещает фокус наших отношений к растениям как к ресурсам на то, что они являются старшими, заботливыми членами одной семьи. Более того, сила у растений, а не у нас. Мы их дети; они не наша собственность” [140].

 

Это знание, эту мудрость нам необходимо помнить, если мы хотим создать экоустойчивое общество. Механистическая модель Земли как «сферы с ресурсами, населенной людьми, несущаяся в космическом пространстве» [141] создала мертвые зоны, пустыни и вымершие виды - наших родителей, наших братьев и сестер. Моральные вегетарианцы доказали свою готовность пойти на этический риск и личные жертвы. Их стремления к справедливости, защите животных и планеты глубоки и тверды. Я знаю, насколько глубоки и тверды, потому они живут и во мне; они столь сильны и инстинктивны, как у лосося, ищущего дом. Я не подвергаю преданность и честность вегетарианцев сомнению. Но вегетарианская этика все же является вариацией механистической модели. Она просто распространяет нашу мораль, будь то гуманистическую или религиозную, на некоторые другие виды, похожие на нас. Остальной мир - живые, разумные, способные общаться, производящие кислород и почву, дожди и биомассу - эти миллиарды существ не в счет. Они создают жизнь, и они - жизнь, но вегетарианская этика, а вместе с этим и весь мир, объявляет их мертвой материей. Несмотря на непреодолимое стремление вегетарианцев создать справедливое и сострадательное общество, их этика все еще является частью парадигмы, разрушающей мир.