Глава 2. Моральное вегетарианство

 Начнем с яблока. Такое миролюбивое, так и просится в рот, считают фруктарианцы, которые пытаются жить на одних плодах, если не умирают в процессе. Некоторые растения окружают свои семена сладкой мякотью привлекательных цветов, чтобы животные захотели их съесть и перенесли семена на новую, потенциально плодородную почву. Животные выполняют ту работу, которую не могут делать растения, прикрепленные к одному месту, -  расселить потомство на новых просторах.

​

Поэтому есть яблоки - абсолютно нормально для моральных вегетарианцев, так как никто не умирает. По крайней мере, так принято считать.

 

Первая проблема заключается в том, что люди не способствуют распространению семян. Мы их выбрасываем. Мы сознательно удаляем сердцевину и выбрасываем косточки - в промышленных странах это означает запечатывание в полиэтиленовый пакет, который будет погребен на свалке. Или фабрики выжимают и измельчают для нас фрукты, превращая их в сок или пюре, выбрасывая кожуру и косточки никак не рядом с хорошей кучей навоза [1].

 

Или, если мы чрезвычайно эко-сознательны, мы бросаем семена в кучу компоста, где их убивают время, тепло и бактерии. В конце концов, одна из целей любого хорошего компоста - убить все оставшиеся семена.

 

Ни о чем таком дерево не мечтало. 

 

Дерево преподносит свои плоды не из добрых побуждений. Это выгодная сделка, и, хотя мы пожали друг другу руки и получили свое, мы не выполнили свою часть договора.

 

В этом аргументе есть явный антропоцентризм, который тем странен, что исходит от людей, придерживающихся политики освобождения животных. «Плодовое дерево дает мне пищу, и я возвращаю его семена природе, чтобы могли вырасти другие деревья», - пишет один вегетарианец [2]. Но он не возвращает семена природе. Почему нам, людям, разрешено брать, не давая? Разве это не называется эксплуатацией? Или, по крайней мере, воровством? Плоды не являются «единственной свободно доступной пищей» [3]. Плоды созданы не для людей. Смысл их существования в семенах. Причина, по которой дерево расходует такие огромные ресурсы, накапливая волокна и сахара, заключается в том, чтобы обеспечить наилучшее будущее для своего потомства. А мы берем это потомство, которое дерево заботливо запеленало в сладость, и убиваем его.

 

Вегетарианцы не хотят этого слышать, по крайней мере, те, кого я называю моральными вегетарианцами. Существуют и другие ответвления вегетарианства - политические вегетарианцы, которые считают, что растительная диета более справедлива и экоустойчива, и вегетарианцы-нутрицисты, которые считают, что продукты животного происхождения являются главным источником зла в питании, - я расскажу об этом в последующих главах. Но моральный аргумент - это громкий призыв, который объединяет большинство вегетарианцев в борьбе за правое дело. Это то, что долго не позволяло мне изучить со всех сторон или хотя бы подвергать сомнению мою веганскую диету, несмотря на свидетельства, что мое здоровье ухудшалось. Я хотела верить, что моя жизнь - мое физическое существование - возможны без убийства, без смерти. Но это не так. Без смерти нет жизни. 

 

Раз яблоки встречаются во многих сказках, то давайте пойдем за их крошками через лес, наполненный зрелыми плодами. И тут мы обнаружим вторую проблему: в природе нет яблок. Яблони одомашнены. Первые яблони, известные  как Malus sieversii, появились в горах Казахстана, и они были горькими.

 

«Представьте, что вы вонзаете зубы в терпкий картофель или размякший бразильский орех, покрытый плотной кожей», - пишет Майкл Поллан, пробуя на вкус настоящие дикие яблоки. «При первом укусе некоторые из этих яблок подкупают вкусовые рецепторы знакомым вкусом. Это же яблоко! Но тут же этот вкус оборачивается горечью, настолько сильной, что мой живот сводит от одних воспоминаний» [4].

 

Почти все знакомые нам плоды не отличаются от яблок - их дикие предшественники практически несъедобны для человека.

 

«Плодовое дерево дает мне пищу, и я возвращаю его семена природе, чтобы могли вырасти другие деревья» [5]. Правда? Вы, правда, так думаете? Большинство деревьев, которые дают съедобные плоды - и, определенно, яблони - не растут из семян. Если бы вы на самом деле попытались вырастить яблоню из косточки, то получилась бы дичка, плоды которой практически несъедобны для человека. Фруктовые деревья выращивают из черенков, а не из косточек. [6]

 

«Естественная» пища человека не существует в природе. Если мы сейчас затерялись голодными в лесу с несъедобными плодами, то это потому, что мы выбрали неверный моральный ориентир.

 

Если предположить, что существует «пища в свободном доступе», то должен существовать и дающий эту пищу - дерево, лоза, стебель пшеницы. Верить в пищу, которая не требует «убийства и воровства у животных и растений» [7] означает признать, что растения и животные любят свою жизнь и свои части тела, будь они волокнистыми или мускулистыми, но не свое потомство? Аргумент тут же потерпел поражение. Если мы верим, что они чувствуют, почему отрицаем чувства их потомства? Если красть у растения неправильно, то почему убийство плода не является еще более неверным? Истина одна. Либо есть даритель - существо, которое заслуживает нашей взаимности, либо его нет. Если проблема в убийстве, то нужно учитывать, что жизнь одной коровы свободного выпаса, будет кормить меня целый год. А одно веганское блюдо, сделанное из детей растений - рисовых зерен, миндаля, соевых бобов, размолотых или сваренных заживо, повлечет за собой сотни смертей. Почему они не имеют значения?

 

«Я не ем то, у чего есть мать или лицо», - это было одним из моих стандартных заявлений. Но у каждого живого существа есть мать. У некоторых из них также есть отцы. Думаете, я этого не знала? Я имела в виду следующее: я не буду есть того, кого воспитывала его собственная мать, что означало, в основном, птиц и млекопитающих, хотя я также не ела и морепродукты. Некоторые существа отдают свои жизни, чтобы произвести потомство. Это означает, что они не могут быть рядом, чтобы воспитывать детей, но означает ли это, что они любят свое потомство меньше? Это проявление материнства, а иногда и отцовства, как наивысшей жертвы. Разве это не означает, что они любят свое потомство даже больше? И предположим, что ваша мать не любила вас: значит ли это, что ваша жизнь по сути стоит меньше?

 

Теперь про лицо. Почему обладание лицом определяет, кто имеет значение, а кто нет? На самом деле это определяет, кто больше похож на людей, а кто меньше: кто к нам ближе? И снова антропоцентризм, этическая система, основанная на том, насколько живое существо похоже на человека. Почему это имеет значение? Почему человек является тем мерилом, которое определяет, кому жить, а кому умирать?

 

Яблоко падает с дерева. Вкушая его сладость и, несмотря на неискренние заявления об обратном, мы убиваем его потомство. Можно утверждать, что в стародавние времена люди действовали как неосознанные сеятели, выплевывая или откладывая под кустик семена, которые могли бы пустить корни. Мы не всегда крали у яблони или убивали ее потомство. Возможно, если бы убрали весь асфальт, а землям вернули первобытное состояние, то основополагающая взаимопомощь между человеком и яблоней восстановилась бы естественным образом. 

 

Но люди не могут жить на одних яблоках. Вегетарианская мораль предписывает, что все семена - орехи, зерна - рассматриваются как свободно дарованные. У этих семян нет вкусной мякоти, в которой спрятаны “детки” растения. Люди едят сами семена. Я помню свои рассуждения: однолетние травы умирают в любом случае во время сбора урожая, так что я никого не убивала. Но проблема, в том, что я ела не ту часть, которая умирала: стебель - люди не могут переваривать целлюлозу. Я ела именно ту часть, которая очень хотела жить: семя. На самом деле, они так хотят жить, что даже через тысячи лет забвения некоторые из них способны прорасти. Кто может сказать, что это существо, которое не любит жизнь?

 

По своему опыту я знаю, что способность растений чувствовать является излюбленным аргументом противников вегетарианства. Я также знаю, насколько самодовольны и враждебны большинство из них. Идея уважения к растениям для них так же нелепа, как и идея уважения к животным. С тем же успехом они могли бы защищать и дьявола. Но я не защищаю дьявола. Он и без меня отлично справляется. Я лишь серьезно подхожу к решению этих проблем. Я слышу просьбу вегетарианцев, которая граничит с мольбой. “Позволь мне жить без вреда для других. Пусть моя жизнь станет возможной без смерти.” Эта мольба несет в себе как неистовую нежность, так и страстное отвращение. Любовь существует для всех созданий, а ужас садизма - только для людей. Эта молитва пульсирует во мне, как еще одно сердце. Но то, что отделяет меня от вегетарианцев, не этика или обязательства -  это информация.

 

Потому что у меня был яблоневый сад, и я знала, что было нужно яблокам. Я могла пойти в местный садоводческий магазин и купить мешок органических удобрений для фруктовых деревьев и остановиться на этом. Но не в моем характере пропускать мелкий шрифт. Я хочу все знать. Я читаю этикетки. Моя желание вести достойную жизнь, честную и этическую жизнь, побудило меня начать выращивать как можно больше своей пищи. Я знала, что существуют три наиболее важные действия, направленные на защиту экологии, на которые способен каждый: не рожать детей, не водить машину, выращивать себе еду. Основная причина, вызывающая беременность, отсутствовала в моей жизни, я была слишком бедна, чтобы иметь машину, поэтому оставалось только начать выращивать еду. 

 

Свой первый огород я создавала не от нужды. Идея садоводства пришла ко мне как озарение. Если у вас была депрессия, тогда вы знаете, что если что-то вызывает хоть какие-то чувства - это сродни чуду. Там, где мир был вечно серым и однообразным, сад привнес новые краски. Преобладал зеленый. Я заворачивала крошечные семена во влажную ткань, и через два дня из каждого из них проклюнулся маленький росточек, робкий, как надежда. Они хотели жить, и я тоже. Я проводила долгие ночи в Новой Англии (Северо-Восток США - прим. пер.) под тяжелыми одеялами, сплачиваясь с физической болью, которая никогда не кончалась, а только затихала, и с депрессией, которая, подобно холоду, была повсюду и всегда голодна. Только голова и одна рука выглядывали из-под одеяла, принимая на себя удар неприветливого холода. В руке я держала каталог семян, как белый флаг, вопрошающий о пощаде. И сад ее принес. Все росло, плелось, цвело, приносило плоды. Это была затяжная и тихая песнь зеленого цвета, бесконечный круговорот жизни, который был намного больше меня, моей боли. Я нашла утешение в саду, он приносил внезапные моменты радости, которые появлялись удивительным образом, как фиалки или васильки, расцветавшие каждую весну без моего участия.

 

Я открыла для себя журнал “Органическое садоводство” и, что еще лучше, в библиотеке я получила доступ к старым выпускам. Я прочла их все. Я испещрила записную книжку своим мелким аккуратным почерком. Я была так наивна. Как я могла не знать, что помидоры можно высаживать только после окончания заморозков? В День памяти я сделала эту запись, которую потом подчеркнула. Как я могла не знать, что бобовые нельзя пересаживать, и что львиный зев является однолетним?

 

С моим позвоночником я не могла копать, поднимать тяжести и выполнять другую серьезную физическую работу. Но это было и хорошо. С самого начала я искала наиболее радикальные и экоустойчивые методы земледелия. Рут Стаут стала для меня откровением [8]. Так же как и пермакультура [9]. Я делала широкие грядки с постоянным мульчированием. Я создавала верхний плодородный слой почвы сверху вниз, как и сама природа. Я не перепахивала землю, не обнажала почвы, не перекапывала дважды. Осознание того, что необходимость этих методов была продиктована выращиванием однолетних зерновых -  самой сутью сельского хозяйства - я оставила на потом.

 

Были и другие вещи, которых я не знала - даже более простые, чем зоны посадки и периоды вегетации. Это было знание, которое я искала, но от которого отказалась: я была не единственным, кому нужно есть. Растения тоже были голодны. А также почва. “Удобряйте и питайте почву,”-  призывали книги по садоводству. Почве нужно есть? Что такое почва? Она, что, тоже живая?

 

Одна столовая ложка почвы содержит более миллиона живых организмов, и, да, каждый из них должен есть. Почва - это не просто грязь. Квадратный метр верхнего слоя почвы может содержать до тысячи различных видов животных [10]. Например, 120 миллионов нематод, 100 000 клещей, 45 000 ногохвосток, 20 000 энхитреидных червей и 10 000 моллюсков [11].

 

Все эти крошечные существа живут внутри и вокруг гумуса, который представляет собой комбинацию гуминовой кислоты и полисахаридов. «Никто не знает, как образуется гуминовая кислота, но после ее образования она действует как живое вещество», - пишет Стивен Харрод Бухнер [12]. И тут тоже жизнь. Как глубоко вниз нужно копать, чтобы перестать находить живых существ? Ведь я не могу убивать живое. Я прочитала, что «малые формы живых существ живут в основном в водной среде даже в почве - в воде, задерживающейся между частицами почвы» [13]. Под моими ногами был целый мир, мир, в котором был свой океан. Мир, где кипела настоящая работа жизни - возникновение и распад. Такие животные, как я, были просто потребителями, путешествующими автостопом по жизни. Я не могу фотосинтезировать - превращать энергию солнца в материю, и не могу превращать материю обратно в углерод и минералы. А другие могут и делают, и благодаря им жизнь на Земле стала возможной. Меня создали с простым функционалом.

 

Но я построила всю свою моральную систему и свою идентичность на идее, что моя жизнь не требует смерти. Чем больше я узнавала, тем больше вопросов я должна была игнорировать, если хотела сохранить эту этическую директиву, которая призывала смотреть правде в лицо. Имеет ли значение жизнь нематод и дрожжей? Почему нет? Потому что они слишком малы, чтобы я могла их видеть? Потому что они на другой стороне интеллектуальных баррикад? Но я должна была быть одной из

тех храбрецов, которые отказываются укреплять эти баррикады, кто не ставит людей выше животных в иерархии, кто почитает Природу (с большой буквы) и всех существ.

 

Но это включало только тех существ, которые были похожи на меня определенным, очень специфическим образом. Эта информация открывалась мне как крошечные вспышки, каждый новый фрагмент мерцал как светлячок. Моменты просветления указывали на существование темного леса, в который я отказывалась входить. Вместо этого я продолжала тяготеть к тому, что знала - розарий статистики стал моим искуплением и защитой. Фунты зерна, галлоны воды, пустые животы. Я была на стороне праведности, и, как любой фундаменталист, я могла оставаться там, только избегая факты.

 

Гуминовая кислота - таинственное существо, живое существо - разрушает растительные волокна и хранит их составляющие внутри себя. Когда она получает нужные сигналы от своей экосистемы, она перегруппировывает и высвобождает необходимые питательные вещества. «Посредством тесной обратной связи обрабатывается информация о химических запасах, хранящихся в гуминовых кислотах, затем эти соединения передаются обратно в наземные сообщества растений, тем самым регулируя, какие растения должны расти, в какой комбинации, в какой экосистеме, и какие химические вещества они должны производить, чтобы сохранить почву здоровой» [14].

 

Почва не является однородным веществом, - это миллион составляющих, и они все живые. Их жизненные процессы - питание, выделение, передвижение, взаимодействие, обмен - сделали остальную часть планеты пригодной для жизни. Они декомпозируют мертвую материю из растений, животных, грибов, бактерий и создают новые элементы для новой жизни. Стивен Столл пишет, что верхний слой почвы «представляет собой фильтр и контейнер, массу интегрированного микро- и макроматериала, а также живого вещества, которые невозможно понять по отдельности. Его окончательная форма содержит так много членов и симбиотических отношений, что, по словам ученого-почвоведа Найла Брэди, она представляет собой «формирование природного тела, отличного от исходных материалов, из которых оно было создано» [15].

 

«Подкармливай почву, а не растение», - была первая заповедь органического земледелия. Я должна был кормить почву, потому что она была жива.

 

Азот, фосфор, калий - NPK - Святая Троица садоводов, тройка элементов, управляющих ростом растений. Так чем же питаются почва и растения, и где я могла все это получить? Я не знала о существовании «закрытой системы с обратной связью», но это было то, что я искала. Азот  - важная составляющая такой системы. Существуют растения, которые могут фиксировать азот. Разве этого не достаточно для моего сада? Как может быть иначе? - вопрошала я. Но я просила миллион живых существ, которые самоорганизовались в единую систему миллионы лет назад. Они не могли ответить на мои этические муки. Ни одно азотфиксирующее растение не могло бы восполнить все питательные вещества, которые я забирала из почвы. Почва хотела навоза. Хуже того, она хотела немыслимого: крови и плоти.

 

Были и другие источники азота, которые я могла бы использовать. В наше время нефть и каменный уголь обеспечивают азот для выращивания сельскохозяйственных культур во всем мире. Использование синтетических удобрений привело к  Зеленой революции с увеличением урожая на 250%. Помимо того факта, что все, что сделано из ископаемого топлива не является экоустойчивым - мы не можем выращивать ископаемое топливо, и оно не возобновляемо - синтетические удобрения в конечном итоге разрушают почву.

 

Я не стала использовать синтетический азот. И это поставило меня лицом к лицу с продуктами животного происхождения. Ирония заключается в том, что источник азота, синтетический или органический, исходит от животных. Нефть и газ - это останки динозавров. Таким образом, мой выбор - на самом деле, наш выбор - пал на азот от мертвых рептилий или от живых жвачных животных.

 

Мой огород требовал животной пищи, хотя я ее не ела.

 

Так я дошла до очередной развилки на моем пути. Я могла купить упаковку с концентратом NPK, хорошо сбалансированным и полностью органическим, или я могла подружиться с молочным фермером. Упаковка с удобрениями была более заманчивой, потому что позволяла мне лгать. Не полностью, но все же. Я не могла узнать снова то, что я и так знала. Но я могла закрыть глаза на информацию, потому что я уже знала, что было в этой упаковке. Список ингредиентов был многообещающим, как и положен плоду познания. Я была Евой, а в упаковке было мое яблоко, но чем я поплачусь, съев его? Финансовыми затратами, с которыми я наконец столкнулась, как суммой всех составляющих минерального цикла? Эмоциональной стоимостью моих духовных рвений, моих политических пристрастий, моей личности? И почему все всегда сводится к еде?

 

Я откусила от запретного плода. Я прочла состав: высушенная кровь, костная мука, мертвые животные, высушенные и размолотые. Я отложила упаковку и нашла немного навоза через знакомых - в пустом сарае, где когда-то были козы, а теперь остался только навоз. Оказалось, что я знала женщину, которой принадлежали козы, она была порядочным человеком. За ее животными хорошо бы ухаживали, даже баловали, решила я. Тогда я встречалась с мужчиной с сильной спиной и пикапом. Навоз прибыл, и мой огород расцвел. Помидоры переросли свои подпорки, а затем и грядки, добрались до дороги. Словно под моими окнами раскинулись кадры из фильма “Земля, позабытая временем”. Я снабжала урожаем три дома в округе, но все же салат перерастал быстрее, чем я успевала добраться до него [15].

 

Я испытывала голод, но в то же время и насыщение. Это не тот утоляемый голод, который возникает от запаха ужина у входной двери, или когда выискиваешь взгляд любимого в переполненной комнате. Это был голод, который грыз без обещания облегчения. Я восстановила баланс в своем огороде, но моя этическая система была взломана.

​

Через несколько лет после тех событий я разговаривала с серьезным молодым веганом. «Они берут части от мертвых куриц и разносят их по полям», - его голос дрожал. Он предполагал, что я посочувствую, что любой с моими взглядами пришел бы в ужас. Его экологически чистой, ненасильственной растительной диете наносился сокрушительный удар силами зла и смерти.

 

«Растения тоже должны есть», - попыталась объяснить я. «Им нужен азот, им нужны минералы. Мы должны восполнять то, что берем. И есть два варианта  - ископаемое топливо или продукты животного происхождения».

 

«Но… но…» - теперь его тело дрожало так же, как и голос. Я знала, что он хотел сказать: “Неправда. Это не может быть правдой. Можно жить без смерти, и я знаю как.” Но «нет» было единственным словом, которое он мог произнести. Затем он ушел.

 

Сколько раз я уходила? Не один, и не два, и не три. Но я не могла уйти со своего огорода, от моих попыток не быть паразитом на планете. Поэтому, пока я решала вопрос с возвращением питательных веществ земле, мне некуда было идти с информацией, которую я использовала для этой задачи. Я могла играть в интеллектуальные прятки с козьим навозом - он уже был в моем сарае, почему бы уже не начать его использовать? Это же не я мучала животных ради молока и мяса. Но потребность в фосфоре и калии из троицы NPK не позволяли мне быть совсем непричастной.  

Запасы фосфора в мире очень ограничены. «Рядом с чистыми водами, - пишет Билл Моллисон, - фосфор будет одним из существенных ограничений для расселения человечества» [17]. Фосфор залегает в осадочных породах. Я не относила камни к той же категории, что и животных: я не возражала против их использования. Проблема заключалась в том, как их достать. Сначала нужно было найти месторождение, затем добыть их из недр, перемолоть и привезти.

 

Осуществимо ли это без огромного количества ископаемого топлива? А что будет, когда мы истощим все его запасы? Я вернулась на ту же полку в магазине для садоводов. Я могла бы купить природный фосфат, и решить, что, раз он «органический», я сделала хорошее, “зеленое” дело, и больше не думать об этом. Но разве не существует экологичного фосфора, который я могла бы получить самостоятельно? Я задала вопрос, но ответ возненавидела.

 

«Костная мука из останков наземных животных является традиционным источником, и большинство ферм (до 1940 года) держали голубей для этого». Или я, теоретически, могла бы получить фосфор из костей «морских птиц и лососевых рыб [которые] пытаются вернуть его нам, но мы сокращаем их популяции, лишая привычных мест размножения» [18]. Я была в девяноста милях от океана. Я была всего в миле от реки Коннектикут, которая была одним из самых южных мест обитания атлантического лосося. Но в Коннектикуте не водились анадромные рыбы (живут в соленой воде, размножаются в пресной - прим. пер.), поскольку река была перекрыта дамбой почти двести лет назад для снабжения мельниц.

 

А еще был К, калий, содержащийся в золе, костях, моче, навозе и некоторых покровных культурах. Я могла бы притвориться, что нашла запасы золы - дровяные печи столь же распространены, как и клены в западном Массачусетсе, и вырастить некоторые покровные культуры. Но, думаю, к тому времени, когда бы я получила калий, я была бы уже слишком истощена интеллектуально, чтобы беспокоиться. Моя еда должна была насытится прежде меня. 

 

Были еще более тонкие моменты о садоводстве, я бы даже сказала острые и требующие внимания, с которыми мне пришлось разобраться. У меня еще не было фруктовых деревьев, но они были частью воображаемой фермы, которая ждала меня в туманном будущем. Кальций всегда является ограничивающим фактором в почве. Когда кальций

истощается, растения перестают расти. И опять же, источник кальция в... думаете, я закончу предложение так: “органической коробке из магазина для садоводов, наполненной плотной энергией и прахом со скотобойни”? Или же я изучу опыт моих прадедушек и прабабушек и буду подкармливать деревья костями животных, которые жили рядом со мной? Какой из этих вариантов принес бы большее успокоение? Я нашла маленькое утешение у Майкла Филлипса в его книге “Целостный сад”. Он цитирует книгу «Разведение яблок» 1871 года, рассказывающую историю яблони, растущую возле могил Роджера Уильямса, основателя Род-Айленда, и его жены Мэри Сэйлс. Было обнаружено, что корни дерева вросли в могилы и приняли форму человеческих скелетов, а «могилы [были] очищены от каждой частицы человеческого праха. Ничего не осталось.» [19]

 

Эта история успокоила мой ум, потому что дерево съело людей. Стандартный нарратив о человеке-охотнике, с его биологическим детерминизмом, его торжеством доминирования, жестокости, насилия, смерти был мне отвратителен. Миф всегда завершался мужчиной сверху животных, женщин, пищевой цепи, планеты. Это можно назвать и политической неизбежностью, но истинное название этому - патриархат, а метод противодействия ему - организованное сопротивление. Я отвергала утверждение о том, что иерархия неизбежна, что Космос избрал в качестве вершины творения людей, а среди людей - мужчин. И мне хотелось бы верить, что я бы так же решительно отвергла эту пропаганду, если бы была мужчиной, хотя я знаю, что привилегия силы делает это менее вероятным.

 

Даже люди, обладающие развитым сознанием, верят в миф о Человеке, как о Сверххищнике. На вечеринке по случаю Дня Земли танцоры в костюмах выстроились в линию, которая символизировала пищевую цепочку, начиная с растений и заканчивая человеком. Но человек - не вершина пищевой цепочки, - настойчиво убеждала я любого, кто был готов слушать. В основном это были мои знакомые, которым давно надоело это слышать. А как насчет падальщиков - койотов, птиц-падальщиков? А как насчет насекомых, личинок, бактерий? Мы не может быть в конце, потому что это не линия, а замкнутая цепь. И если она где-нибудь и обрывается, то в тот момент, когда трупы становятся едой. Мы просто чей-то перекус.

 

Я не могла услышать рассказ той яблони, которая бы медленно вздохнула своими скелетоподобными корнями и сказала: “Ты точная форма моего голода”. Наши земные кости, наша человеческая кровь; у нас тоже есть свое место, конечно, если мы готовы его признать. Нас едят так же, как едим мы, мы такое же блюдо на бесконечном застолье Природы. Это и было моим утешением: место на столе. Мы не выше, мы один из видов, сотканных из углерода, который когда-нибудь вернется к своему изначальной форме.

 

Но я должна была смириться со смертью, прежде чем занять свое место.

 

Я бы хотела вернуться на десять лет назад и сказать себе: «Настанет день, когда у тебя будет стая голубей, и ты будешь разбрасывать их навоз по грядкам и хоронить мертвых под ягодными кустами и яблонями». И ты заплачешь, когда сделаешь это, но не только от грусти. А от того, что сделала все правильно и по Закону. Ты завершишь круг и это откроет твое сердце. У тебя также будут куры, утки, гуси, морские свинки. Они будут есть жучков. А ты будешь есть фрукты, яйца и мясо. Тебя признают, к тебе будут приезжать за помощью и на сеансы объятий - и ты полюбишь их. И все вы будете есть, все - птицы, ягоды, люди, почва и все будут съедены. Поскольку небесные погребения незаконны (вид погребения в Тибете, также он называется «раздачей милостыни птицам». Мёртвое тело помещается на вершине горы, где его поедают птицы-падальщики - прим. пер), ты оставишь в своем завещании: развейте мой прах, когда придет мой черед, пусть им питаются ягоды и яблоки.

 

Помогло бы мне тогда это знание или же ужас от того, что я стала есть мясо, стала убийцей, не оставило бы места путевыми заметкам на длинном, тяжелом пути к благодати? Я хотела бы сказать себе: ты будешь есть клубнику, и каждая ягодка будет что прозрение, каждый укус что единение, намного превосходящее прощение и искупление. Каждый раз вкус клубники будет возвращать тебя домой. Это единственная ягода, которую стоит есть, она и терпкая, и сладкая, наполненная жизнью, которая растет там, где была смерть, которая цветет и созревает, когда приходит время.

 

Самое время вернуться к яблокам. Плодовое дерево дает мне пищу, и я возвращаю семена природе, чтобы могли вырасти новые деревья. В последний раз, когда я ела

яблоко, я посчитала. Было десять семян. Отставим на мгновение, что эти семена не будут давать съедобные яблоки: даже если у фрукторианца действительно большой задний двор, ему бы давно не хватило места. Говоря эту фразу, он явно не имел ввиду каждое семя. Но я продолжаю возвращаться к этому предложению, потому что в нем есть нечто, что имеет значение как для автора, так и для меня: отношения, построенные на взаимности и уважении. Автор явно стремится к пище, к жизни на основе взаимности, а не эксплуатации, и он считает, что растения являются партнерами, соучастниками. Включив их в «нас» по наличию чувств и органов, он не может просто брать. Он должен знать, что он возвращает, участвует во взаимном обмене, а не односторонне извлекает, что он называет убийством. Это предложение содержит в себе один из целительных импульсов вегетарианского мифа: попытка свергнуть человека с разрушительного пьедестала верховного правителя и вернуть его на свое истинное место.

 

Но эта фраза также демонстрирует и невежество. Фрукторианец не знает, что яблони тоже питаются, питаются животными, включая и нас. Им нужны наши экскременты - азот, минералы, бактерии - а также наша плоть и кровь. Существует взаимная связь между животными и растениями: хищником и добычей, затем жертва сама становится хищником. Наша попытка удалить себя из этого цикла разрушает его.

 

Но на этом невежество не заканчивается. Фрукторианец не знает, что семена живы. Или не позволяет себе этого знать. Поскольку убийство в этой моральной системе является кощунством, он не может признать, что ест что-то живое. И при всем этом, он воспринимает растения как существа, заслуживающие уважения.

 

И окончательное его невежество в неверном понимании природы яблонь. В обмене между человеком и яблоком заложены отношения взаимности, но речь идет не о том, чтобы люди сажали семена. Речь идет о том, чтобы люди прививали, пересаживали и ухаживали за деревьями и расширяли их территорию. Речь идет о яблоках, соблазнивших нас трудиться для них в обмен на сладость. Это коэволюционный процесс, и он называется окультуриванием (одомашниванием).

 

Окультуривание не является понятием, которое хорошо понимают люди, выступающие против него. Я рассматривала одомашнивание как установление контроля над животными и растениями, и это казалось мне отвратительным.  Я видела в нем короткий путь, который заканчивался тем, что курицы мучались в клетках, а приматы подвергались жестокому обращению в экспериментах с травмами головы. Очевидно, что вся моя диета состояла из окультуренных растений, за исключением пары порций папоротника ранней весной. Но речь шла о растениях, поэтому это меня не беспокоило. Я хотела спасти животных от человеческой эксплуатации, и, с точки зрения веганов, эксплуатация начинается с одомашнивания.

 

Я помню момент, когда я поняла суть этого определения. Был январь, шесть часов утра и температура была намного ниже нуля. У меня было литра два горячей воды, которую нужно было как-то пронести через метровую обледенелую лужу перед дверью, чтобы мои куры могли попить. К тому же в теплый день вода капала в дверной косяк, а ночью дверь примерзла. Долгий процесс по спасению двери включал  отвертки, ножи для масла, спички. И где-то между ожогом ладони и обвалившимся за шиворот снегом, я осознала, что долгие годы всё было ровно наоборот. Я не эксплуатирую их. Они счастливы, сыты, в тепле и безопасности. Я та, кто несчастен. Куры даже не будут ходить по снегу, не говоря уже о том, чтобы добыть пропитание. Холодная капля, скользящая вдоль позвоночника пробудила меня к реальности. Куры заставили людей работать на них. В обмен, они тоже заботятся о нас, но не приносят нам воду. Они предоставляют нам еду - мясо и яйца - и целый набор других продуктов своей жизнедеятельности, необходимых фермерам. Это партнерство, и оно хорошо сработало для обеих сторон, но до возникновения фабричного птицеводства. Геном птицы из джунглей обернулся удачей для людей, и это была ставка в азартной игре, которая окупилась. Мы распространили кур по всему земному шару, расширяя их ареал за пределы самых смелых мечтаний грустной наседки из джунглей, готовой отдать все ради своих яйц.

 

Об этом раскапывает Майкл Поллан в своей замечательной книге «Ботаника желания: взгляд растений на мир».

 

Мы автоматически думаем об одомашнивании как о чем-то, что мы делаем для других видов, но так же важно думать о нем как о чем-то, что некоторые растения и животные сделали с нами, об умной эволюционной стратегии для продвижения своих собственных интересов. Виды, которые провели последние десять тысяч лет или около того, выясняя, как лучше накормить, излечить, одеть, опьянить или иным образом угодить нам, сделали себя одними из величайших историй успеха природы [20].

 

Хотите пример? Пятьдесят миллионов собак в США против десяти тысяч волков [21]. Дикие псовые обрели лучшую жизнь среди людей. Начнем с того, что было много мясных отбросов. И чем больше собак помогало людям, чем больше они выслеживали и догоняли добычи с нами, тем больше было еды.

 

На планете два миллиона видов животных, которым мы уже дали названия, а неназванных еще больше. Но только сорок видов связали свое будущее с нашим. Мы изменили их - попросили их быть больше или меньше, быстрее или мягче, а они изменили нас. Половина всех людей в настоящее время обладает геном толерантности к лактозе, биологическим результатом бычьего эксперимента над людьми. И весь наш образ жизни изменился: от охотников-собирателей до садоводов и оседлых земледельцев. Все потому, что нам нравилось что-то из того, что предлагали определенные животные или растения.

 

Из 422 000 видов растений только небольшой процент составляют окультуренные. Но некоторые из них буквально захватили весь мир. Растения производят миллионы химикатов, чтобы привлекать, отталкивать, обездвиживать или убивать животных. Так они размножаются или дают отпор. То, что они не могут двигаться, не означает, что они пассивны. И очень часто, еще в эволюционной колыбели одно из них бросает генные кости и выигрывает, создавая идеальную пару с центром удовольствия в человеческом мозге. Однолетние травы срывают куш своими опиоидами. Мы их ели и не могли остановиться. «Наша грамматика, - пишет Майкл Поллан, - учит нас делить мир на активных субъектов и пассивных объектов, но в коэволюционных отношениях каждый субъект также является объектом, а каждый объект - субъектом. Вот почему так же важно думать о сельском хозяйстве как о способе, которым травы воспользовались людьми, чтобы победить деревья» [22].

 

Мы поставщики грубой силы. И в случае с кукурузой, мы просто ломовые лошади.

 

Нам нужно вывести себя из положения субъектов. Мы должны понимать, что мы не такие уж особенные. Мы думаем, что занимаемся деятельностью, свойственной исключительно человеку - меняем растения и животных в соответствии с нашими потребностями, пока они не станут зависимы от нас. Но все хищники меняют свою добычу, и все жертвы

зависят от хищников. Вы думаете, что хамелеоны меняют цвет для удовольствия, что у оленят есть пятна и инстинкт лежать недвижимо просто так?  

 

В настоящее время рост популяции оленей на северо-востоке, питаясь саженцами, обгоняет рост лесов. Через пятьдесят лет лес может перестать существовать, и это будет означать конец и оленям. Это потому, что из-за человеческого вмешательства не хватает хищников, а чтобы выжить как виду, оленям нужны хищники. Поллан объясняет: «Как бы это ни казалось тем из нас, кто живет в отдалении от мира природы, хищничество не является вопросом морали или политики; это тоже вопрос симбиоза ... Хищничество глубоко вплетено в полотно природы, и это полотно быстро бы истлело, если бы хищники перестали существовать, если бы людям удалось «что-то с этим сделать» [23]. На северо-востоке США людям удалось что-то с этим сделать, и без волков и горных львов, без хищничества, результаты становятся все хуже с каждым годом. Популяция оленей превзошла все возможности устойчивого развития. Тед Уильямс пишет:

 

“В 10-летнем эксперименте Лесная служба США обнаружила, что при более 20 оленях на квадратную милю вымирают лесные пиви, синие овсянки, малые эмпидонаксы, желтоклювые американские кукушки и голубые лесные певуны ... При 38 оленях на квадратную милю исчезают восточные фебы и даже странствующие дрозды. Наземно гнездящиеся птицы, такие как золотоголовый дроздовый певун, тетерев, вальдшнеп, козодой и дикий индюк, могут гнездиться в папоротнике, который олени игнорируют, но их популяция также значительно сокращается, так как им нужен плотный подлесок.” [24]

 

Он описывает Крейн Эстейт, песчаную косу к северу от Бостона, которую полностью очистили от растений, оголенные дюны отдали на разрушение ветрам, а вместе с ними и остатки животного мира. Олени стали голодать, исчерпав потенциал этих земель, и почти завершили процесс их полного истощения.  Без хищников земля умирает. В этих местах хищники, в основном пумы и волки, были истреблены ранними европейскими поселенцами. «Такое поведение потрясло индейцев», - пишет Уильямс. «После долгих споров и предположений они решили, что это проявление безумия».

 

Хищник - жертва - это, в конечном счете, взаимные отношения: один нуждается в другом, один меняет другого. Поллан пишет: «Охота ... значительно повлияла на формирование бизона, обитающего в американских прериях, который ... изменился как физически, так и поведенчески после прибытия индейцев» [25]. А крупные жвачные животные изменяли людей так же, как и мы их. Высококачественные белки и жиры, особенно богатые нутриентами субпродукты, позволили нашей пищеварительной системе сократиться, а нашему мозгу вырасти. Мегафауна доисторического мира -  зубры, антилопы и мамонты - буквально сделали нас людьми. Поэтому они и стали первым нескончаемым арт-проектом человечества.

​

​​​